Неточные совпадения
Сняв венцы с
голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он
не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он
не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и
взял у них из
рук свечи.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему
не нужно было поворачивать
головы, тотчас же
взяла в свою свежую молодую
руку остов его огромной
руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
Он знал, что у ней есть муж, но
не верил в существование его и поверил в него вполне, только когда увидел его, с его
головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно
взял ее
руку.
Она призадумалась,
не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась ласково и кивнула
головой в знак согласия. Он
взял ее
руку и стал ее уговаривать, чтоб она его поцеловала; она слабо защищалась и только повторяла: «Поджалуста, поджалуста,
не нада,
не нада». Он стал настаивать; она задрожала, заплакала.
Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых
не было на Сечи, ибо никто из запорожцев
не умирал своею смертью) и,
взявши каждый в
руки земли, которая на ту пору от бывшего дождя растворилась в грязь, положили ее ему на
голову.
Она
взяла огромную черную
руку и привела ее в состояние относительного трясения. Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушка кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и его приятели
не успели повернуть
голову.
— Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и вся в белом… подошла ко мне,
взяла за
руку, а сама
головой качает на меня, и так строго, строго, как будто осуждает… К добру ли это? Ах, боже мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще
не знаете: Марфа Петровна умерла!
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак. Ему бы жениться поскорей да уехать в свое именьишко, пока разговоры утихнут, так и Огудаловым хотелось; а он таскает Ларису на бульвар, ходит с ней под
руку,
голову так высоко поднял, что того гляди наткнется на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то, а никогда их
не носил. Кланяется — едва кивает; тон какой
взял; прежде и
не слыхать его было, а теперь все «я да я, я хочу, я желаю».
— Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, — сказала Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке;
не взяв ни одного из них, она
не кивнула
головой на тихое «Мерси, мадам!» и низкий поклон гарсона. — Я
не в ладу,
не в ладу сама с собой, — продолжала она,
взяв Клима под
руку и выходя из ресторана. — Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из страны, где вешают, в страну, откуда вешателям дают деньги и где пляшут…
— Обломовщина! — прошептал он, потом
взял ее
руку, хотел поцеловать, но
не мог, только прижал крепко к губам, и горячие слезы закапали ей на пальцы.
Не поднимая
головы,
не показывая ей лица, он обернулся и пошел.
И она хотела что-то сказать, но ничего
не сказала, протянула ему
руку, но
рука,
не коснувшись его
руки, упала; хотела было также сказать: «прощай», но голос у ней на половине слова сорвался и
взял фальшивую ноту; лицо исказилось судорогой; она положила
руку и
голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из
рук. Умница пропала — явилась просто женщина, беззащитная против горя.
Виделась ему в ней — древняя еврейка, иерусалимская госпожа, родоначальница племени — с улыбкой горделивого презрения услышавшая в народе глухое пророчество и угрозу: «снимется венец с народа,
не узнавшего посещения», «придут римляне и
возьмут!»
Не верила она, считая незыблемым венец, возложенный
рукою Иеговы на
голову Израиля.
Но неумышленно, когда он
не делал никаких любовных прелюдий, а просто брал ее за
руку, она давала ему
руку, брала сама его
руку, опиралась ему доверчиво на плечо, позволяла переносить себя через лужи и даже, шаля, ерошила ему волосы или, напротив,
возьмет гребенку, щетку, близко подойдет к нему, так что
головы их касались, причешет его, сделает пробор и, пожалуй, напомадит
голову.
Но он
не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке,
руку, когда они обе пришли к чаю,
не пошевельнулся и
не повернул
головы, когда Вера
взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день
не знал, где она и что делает.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом
не на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами по грязи, вдруг
возьмет да и ляжет средь дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его в бока, приподнимает то
руку, то ногу, иногда
голову.
Рука, нога и
голова падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока
не придут двое «городовых» на помощь.
—
Не могу знать!.. А где я тебе
возьму денег? Как ты об этом думаешь… а? Ведь ты думаешь же о чем-нибудь, когда идешь ко мне? Ведь думаешь… а? «Дескать, вот я приду к барину и буду просить денег, а барин запустит
руку в конторку и вытащит оттуда денег, сколько мне нужно…» Ведь так думаешь… а? Да у барина-то, умная твоя
голова, деньги-то разве растут в конторке?..
Особенно любит она глядеть на игры и шалости молодежи; сложит
руки под грудью, закинет
голову, прищурит глаза и сидит, улыбаясь, да вдруг вздохнет и скажет: «Ах вы, детки мои, детки!..» Так, бывало, и хочется подойти к ней,
взять ее за
руку и сказать: «Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены
не знаете, ведь вы, при всей вашей простоте и неучености, — необыкновенное существо!» Одно имя ее звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную улыбку.
Иногда бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я? Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах.
Не мог я подойти к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что бабушке — тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив его за ворота, она шла тихонько по двору и плакала, опустив
голову. Я подошел к ней,
взял ее
руку.
Приехал доктор.
Взяв ребенка на
руки, он перенес и уложил его поближе к окну. Быстро отдернув занавеску, он пропустил в комнату луч яркого света и наклонился над мальчиком с своими инструментами. Петр сидел тут же с опущенной
головой, все такой же подавленный и безучастный. Казалось, он
не придавал действиям доктора ни малейшего значения, предвидя вперед результаты.
Девушка ответила
не сразу. Она положила к себе на колени свою работу, разгладила ее
руками и, слегка наклонив
голову, стала рассматривать ее с задумчивым видом. Трудно было разобрать, думала ли она о том, что ей следовало
взять для вышивки канву покрупнее, или же обдумывала свой ответ.
Он сначала отворил дверь ровно настолько, чтобы просунуть
голову. Просунувшаяся
голова секунд пять оглядывала комнату; потом дверь стала медленно отворяться, вся фигура обозначилась на пороге, но гость еще
не входил, а с порога продолжал, прищурясь, рассматривать князя. Наконец затворил за собою дверь, приблизился, сел на стул, князя крепко
взял за
руку и посадил наискось от себя на диван.
— Он ныне гордый стал, — поддержал Ястребов расшутившегося секретаря. —
Голой рукой и
не возьмешь…
Через пять минут он заснул, сидя в кресле, откинувшись на его спинку
головой и отвесив нижнюю челюсть. Тамара выждала некоторое время и принялась его будить. Он был недвижим. Тогда она
взяла зажженную свечу и, поставив ее на подоконник окна, выходившего на улицу, вышла в переднюю и стала прислушиваться, пока
не услышала легких шагов на лестнице. Почти беззвучно отворила она дверь и пропустила Сеньку, одетого настоящим барином, с новеньким кожаным саквояжем в
руках.
В маленьком домике Клеопатры Петровны окна были выставлены и горели большие местные свечи. Войдя в зальцо, Вихров увидел, что на большом столе лежала Клеопатра Петровна; она была в белом кисейном платье и с цветами на
голове. Сама с закрытыми глазами, бледная и сухая, как бы сделанная из кости. Вид этот показался ему ужасен. Пользуясь тем, что в зале никого
не было, он подошел,
взял ее за
руку, которая едва послушалась его.
С этими словами она встала, подошла ко мне,
взяла меня обеими
руками за
голову и поцеловала в лоб. Все это сделалось так быстро, что я
не успел очнуться, как она уже отпрянула от меня и позвонила.
Осип Иваныч тоже встал с дивана и по всем правилам гостеприимства
взял мою
руку и обеими
руками крепко сжал ее. Но в то же время он
не то печально,
не то укоризненно покачивал
головой, как бы говоря:"Какие были родители и какие вышли дети!"
Ефим принес горшок молока,
взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ — все молчали с минуту,
не глядя друг на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо, Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил на груди
руки и опустил
голову. Софья исподлобья оглядывала мужиков…
Он решился по крайней мере наговорить дерзостей княжне, но ему и этого
не удалось: при конце мазурки она только издали кивнула ему
головой,
взяла потом Полину под
руку и ушла.
Накануне своего отъезда Калинович совершенно переселился с своей квартиры и должен был ночевать у Годневых. Вечером Настенька в первый еще раз, пользуясь правом невесты, села около него и, положив ему
голову на плечо,
взяла его за
руку. Калинович
не в состоянии был долее выдержать своей роли.
—
Не знаю… вряд ли! Между людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в
руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович
взял себя за
голову, облокотился на стол и снова задумался.
Порешив с водкой, он подошел к пиву,
взял обеими
руками налитую ендову, обдул пену и пил до тех пор, пока посинел, потом захватил середки две пирога и, молча,
не поднимая
головы, поклонился и ушел.
Юлия, видя, что он молчит,
взяла его за
руку и поглядела ему в глаза. Он медленно отвернулся и тихо высвободил свою
руку. Он
не только
не чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по телу его пробежала холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он
не отвечал на них и сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него свою
руку и вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное самолюбие, стыд. Она выпрямила
голову, стан, покраснела от досады.
Иудушка и Аннинька сидели вдвоем в столовой.
Не далее как час тому назад кончилась всенощная, сопровождаемая чтением двенадцати евангелий, и в комнате еще слышался сильный запах ладана. Часы пробили десять, домашние разошлись по углам, и в доме водворилось глубокое, сосредоточенное молчание. Аннинька,
взявши голову в обе
руки, облокотилась на стол и задумалась; Порфирий Владимирыч сидел напротив, молчаливый и печальный.
Приехали на Святки семинаристы, и сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви, снял венец с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят с тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца
не крал, а что, жалуясь на необеспеченность отставного русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем веке, а тебе на вот покуда это“, и с сими участливыми словами снял будто бы своею
рукой с
головы оный драгоценный венец и промолвил: „
Возьми“.
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых глаз, но я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его
не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и,
взяв в обе
руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика, то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но что же тут во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал бороться с ним и никого на сие состязание охотников
не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его
головы, ковровый платок, вышел и схватился.
Он сидел на стуле, понимая лишь одно: уходит! Когда она вырвалась из его
рук — вместе со своим телом она лишила его дерзости и силы, он сразу понял, что всё кончилось, никогда
не взять ему эту женщину. Сидел, качался, крепко сжимая
руками отяжелевшую
голову, видел её взволнованное, розовое лицо и влажный блеск глаз, и казалось ему, что она тает. Она опрокинула сердце его, как чашу, и выплеснула из него всё, кроме тяжёлого осадка тоски и стыда.
Крупов подошел к ней, посмотрел,
взял руку, покачал
головой, сделал два-три вопроса и, — зная, что без этого его
не выпустят, — написал какой-то вздорный рецепт и, прибавивши: «Пуще всего спокойствие, а то может быть худо», — ушел.
— Так отчего же, скажите, — возразил Бельтов, схватив ее
руку и крепко ее сжимая, — отчего же, измученный, с душою, переполненною желанием исповеди, обнаружения, с душою, полной любви к женщине, я
не имел силы прийти к ней и
взять ее за
руку, и смотреть в глаза, и говорить… и говорить… и склонить свою усталую
голову на ее грудь… Отчего она
не могла меня встретить теми словами, которые я видел на ее устах, но которые никогда их
не переходили.
Снова поток слез оросил его пылающие щеки. Любонька жала его
руку; он облил слезами ее
руку и осыпал поцелуями. Она
взяла письмо и спрятала на груди своей. Одушевление его росло, и
не знаю, как случилось, но уста его коснулись ее уст; первый поцелуй любви — горе тому, кто
не испытал его! Любонька, увлеченная, сама запечатлела страстный, долгий, трепещущий поцелуй… Никогда Дмитрий Яковлевич
не был так счастлив; он склонил
голову себе на
руку, он плакал… и вдруг… подняв ее, вскрикнул...
При вытаскивании крупной рыбы без сачка, увидев и услышав ее, надобно подводить к берегу, особенно крутому, в таком положении, чтобы
голова рыбы и верхняя часть туловища были наружи и приподняты кверху: само собою разумеется, что это можно сделать с толстой крепкой лесою, в противном случае надобно долго водить рыбу сначала в воде, потом на поверхности и подтаскивать ее к берегу очень бережно,
не приподымая уже
головы рыбьей кверху, и потом
взять ее
рукою, но непременно в воде.
Пепел. Н-ну, нет! Нас, ярославских,
голыми руками не сразу
возьмешь… Ежели война — будем воевать…
Во весь этот день Дуня
не сказала единого слова. Она как словно избегала даже встречи с Анной. Горе делает недоверчивым: она боялась упреков рассерженной старухи. Но как только старушка заснула и мрачная ночь окутала избы и площадку, Дуня
взяла на
руки сына, украдкою вышла из избы, пробралась в огород и там уже дала полную волю своему отчаянию. В эту ночь на
голову и лицо младенца, который спокойно почивал на
руках ее, упала
не одна горькая слеза…
Подражая примеру графини, и княгиня Вabette, та самая, у которой на
руках умер Шопен (в Европе считают около тысячи дам, на
руках которых он испустил дух), и княгиня Аnnеttе, которая всем бы
взяла, если бы по временам, внезапно, как запах капусты среди тончайшей амбры,
не проскакивала в ней простая деревенская прачка; и княгиня Расhеtte, с которою случилось такое несчастие: муж ее попал на видное место и вдруг, Dieu sait pourquoi, прибил градского
голову и украл двадцать тысяч рублей серебром казенных денег; и смешливая княжна Зизи, и слезливая княжна Зозо — все они оставляли в стороне своих земляков, немилостиво обходились с ними…
В маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа. В полутьме и тесноте Лунёв
не сразу увидал товарища. Яков лежал на полу,
голова его была в тени, и лицо казалось чёрным, страшным. Илья
взял лампу в
руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали лицо Якова безобразной тёмной маской, глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего
не видел, ибо спросил со стоном...
Однажды старуха-нищая
взяла тихонько сушёного судака и спрятала его в своих лохмотьях; приказчик видел это; он схватил старуху за ворот, отнял украденную рыбу, а потом нагнул
голову старухи и правой
рукой, снизу вверх, ударил её по лицу. Она
не охнула и
не сказала ни слова, а, наклонив
голову, молча пошла прочь, и Илья видел, как из её разбитого носа в два ручья текла тёмная кровь.
Запах раскаленного кремня сменился приятной влажностью. У самого моста Ага,
не оглянувшись даже на нас, спрыгнул на камни и, перекинув во всю длину повод через
голову коня,
взял его конец в левую
руку и пошел по зыбкой плетушке.
Покупатель снова поправил очки, отодвинулся от него и засвистал громче, искоса присматриваясь к старику. Потом, дёрнув
головой кверху, он сразу стал прямее, вырос, погладил седые усы,
не торопясь подошёл к своему товарищу,
взял из его
рук книгу, взглянул и бросил её на стол. Евсей следил за ним, ожидая чего-то беспощадного для себя. Но сутулый дотронулся до
руки товарища и сказал просто, спокойно...
Доктор ничего
не отвечал, а только припал
головой к больному парню. Когда он
взял его за
руку, чтобы сосчитать пульс, больной с трудом открыл отяжелевшие веки, посмотрел на доктора мутным, бессмысленным взглядом и глухо прошептал всего одно слово...
Бегушев слушал Янсутского довольно внимательно и только держал
голову потупленною; но Тюменев явно показывал, что он его
не слушает: он поднимал лицо свое вверх, зевал и, наконец,
взял в
руки опять портрет Домны Осиповны и стал рассматривать его.
Бегушев, когда она уселась около него, все еще
не поднимал
головы. Домна Осиповна сама уже
взяла и поцеловала его
руку, тогда только он взмахнул на нее глазами.